Если бы какую-нибудь слабогрудую, чахоточную наездницу безжалостный хозяин заставлял, щелкая бичом, месяцами без перерыва скакать в манеже по кругу перед неутомимой публикой, крутясь на колышащейся лошади, изгибаясь, распрямляясь и разбрасывая воздушные поцелуи, и если бы это представление длилось и длилось под непрекращающийся рев оркестра и вентиляторов, развертываясь в уходящее все дальше беспросветное будущее и сопровождаясь затухающим хлопанием ладоней, то есть, собственно, отбойных молотков, – тогда, быть может, какой-нибудь юный посетитель галерки сбежал бы вниз через все ряды, ворвался в манеж и сквозь фанфары всегда подстраивающегося оркестра крикнул: Стой!

Но поскольку это не так, и прекрасная дама, кровь с молоком, вылетает сквозь полотнища занавеса, раздернутые перед ней величественными униформистами, а директор, преданно ловя её взгляд, тянется к ней, как зверек на задних лапах, заботливо усаживает её на серую в яблоках лошадь, словно она его самая любимая внучка, отправляющаяся в опасное путешествие, не может решиться дать сигнал бичом, но в конце концов, пересиливая себя, щелкает им, с открытым ртом вбегает бок о бок с лошадью в манеж, не сводя глаз следит за прыжками наездницы и, почти не способный оценить её искусство, пытается предупреждать её, выкрикивая что-то по-английски, яростно призывает держащих обручи конюхов быть предельно внимательными, перед большим сальто-мортале, вскинув руки, заклинает оркестр, чтобы он замолчал, снимает, наконец, эту малышку с трепещущей лошади, целует её в обе щеки и никакие восторги публики не считает достаточными, в то время как она сама, поддерживаемая им, овеваемая пылью, высоко поднявшись на пальцах, раскинув руки и запрокинув головку, хочет разделить это счастье со всем цирком, – и поскольку это так, посетитель галёрки кладёт лицо на барьер и, погрузившись в финальный марш, как в какой-то тяжелый сон, плачет, не замечая слез.